Обед за решеткой

15-летний опыт работы в колонии усиленного режима, родственники осужденных часто несут более тяжкий крест (моральный и физический), чем их близкие, приговоренные к лишению свободы. Они чувствуют за собой вину: мол, не смогли удержать от скользкой дорожки... Потому и стараются при случае приехать к сидельцу на свидание, привезти передачу. При этом возникают и непростые житейские ситуации.
...Итак, осужденного привезли из СИЗО в колонию. Первым делом новоявленный зэк стремился попасть к начальнику отряда, чтобы выпросить свидание с родителями, женой, детьми.
Свидания в колонии -  инструмент воспитательного воздействия. Ведь ничто так болезненно не переносит человек, как отсутствие общения с родными. Ранее на усиленном режиме осужденному полагались в год два длительных (от 1 до 3 суток) и два краткосрочных (от 1 до 4 часов по телефону) свидания.
Выпросив у начальника отряда эти сутки, осужденный тут же сообщал их дату близким. И с нетерпением ждал встречи. А родные старались (порою отказывая себе в необходимом) привезти «страдальцу» что-нибудь вкусненькое. И вот уже контролер извлекал из тяжелых сумок для проверки недоступные для простого работяги или пенсионера деликатесы: голландские сосиски, варенье из бананов или лепестков роз, финский сервелат, цейлонский чай...
Прибывшие на свидание родственники, поджидая с работы сидельцев, коротали время за беседой друг с другом. Однажды, проходя мимо группы женщин, прибывших на свидание, я услышал обрывок фразы, сказанный с горечью и состраданием: «Та яке тут у них життя, їсти дають одні сухарі і ті цвілі, сплять вони на старій соломі…». От этих слов у меня, проработавшего в этой колонии более десяти лет, перехватило дыхание. Я подошел к ним, поздоровался и, сдерживая негодование, спросил: «Женщина, да кто вам такую глупость сказал?». «Про це мені в листі мій Петро написав. Не вірите?». И она протянула мне тетрадный листок, исписанный корявым почерком.
А были в этом послании такие слова: «Життя моє в цій зоні, Шура, дуже важке. Трудюсь в проклятому кар'єрі від зорі до зорі, наче раб. Їсти дають одні цвілі сухарі. Щоб їх проковтнути, доводиться запивати сирою водою. А сплю на соломі і вкриваюсь старою куфайкою. Отже не життя - каторга. Тому привези на «свіданку» побільше сала, ковбаси домашньої, чаю і не забудь прихопити хороших (з фільтром) сигарет. І з одежі щось: чоботи кирзові, шапку, нову теплу куфайку, бо скоро зима…».
Опровергать эту галиматью на словах не было смысла. Подавленный вид сельской молодицы явно свидетельствовал: она всерьез уверовала в эту чушь. Наш диалог слушали с десяток человек. А я хорошо знал ее мужа. Обычно селяне, попавшие на зону, вкалывают больше «городских», стараясь добросовестным трудом и примерным поведением заработать досрочное освобождение. Этот же Петро был в селе дебоширом, лентяем и пьяницей. Нигде не работал, зато тащил все, что плохо лежит, и менял на самогон. Напившись - чудил. К тому же сидел на шее у жены, простой доярки. Свой небольшой срок он и получил за пьяную драку. Однако и в колонии Петро за ум не взялся. Не мог заработать даже на «отоварку» в колонийском ларьке. Не говоря о том, чтобы материально помочь семье с двумя детьми.
Оценив ситуацию, я предложил женщине: «Оставьте пока свои вещи и пройдемте со мной». Та с опаской согласилась. Миновав КПП, мы вошли в жилую зону колонии. Увиденное здесь поразило ее. С удивлением смотрела она на чистую аллею, побеленные бордюры, аккуратно подрезанные молодые деревья. Но особенно поразили ухоженные клумбы возле общежитий. Зашли мы с ней и в столовую. Там вкусно пахло борщом и кашей. Повар в белом колпаке и халате, желая услышать их уст женщины оценку своего труда, плеснул в миску борща и подал ей ложку: «Попробуй, хозяйка!». Та с опаской хлебнула раз-другой и с удивлением молвила: «Ти диви, не гірше, ніж у нашій колгоспній столовій. Молодець…». Повар расплылся в довольной улыбке.
Затем я предложил пойти в отряд, где отбывал наказание ее муж. В секциях общежития было относительно чисто - постарались дневальные. Гостью удивили заправленные по армейскому образцу кровати с белыми наволочками. Возле каждой табурет. Ни дать, ни взять - солдатская казарма. Вот только квадратики табличек на них с фамилиями осужденных давали понять, чье именно это общежитие.
Зашли мы и в пищевую каптерку, где заключенные хранили свои продукты. Завхоз показал женщине ячейки с продуктами работяг, которые хорошо трудились, и им было за что «отовариться». А были там: сало и консервы, маргарин и халва, печенье, конфеты и даже шербет. А вот в ячейке с фамилией ее мужа сиротливо лежали полпачки старого маргарина и кусок желтого сала.
От такой нерадостной картины селянка все поняла без слов, и лицо ее стало хмурым. Тут подошел начальник отряда и пригласил нас в кабинет. Хотели было отвлечь Шуру разговорами о ее нынешней жизни, но та у нее была весьма несладкой. Все приходилось делать самой. Рано утром на ферму, вечером тоже. К тому же на ее плечах лежало еще и подсобное хозяйство, без которого в селе не выживешь. А помочь некому: дома старушка-мать и двое малых детей.
Затем начальник отряда показал Шуре карточку индивидуально-воспитательной работы на ее мужа. В графе «помесячное выполнение норм выработки» одни нули. Графа «поощрения» была чистой. Зато раздел «взыскания» пестрел записями о нарушениях режима.
Однако женщина и без объяснений поняла - ее непутевый муж никак не стремится к досрочному освобождению.
Тем временем завхоз привел отряд с ужина и, рассадив осужденных в комнате воспитательной работы, объявил: «Будет собрание». И начальник отряда объявил: «А сейчас мы послушаем интересное послание, написанное одним из осужденных». И он стал читать письмо, которое ему предоставила Шура. Сначала в комнате стояла мертвая тишина. Затем некоторые зэки начали посмеиваться. «Гражданин начальник, кто это написал такую муру и кому?» - вопрошали они. Тот попросил немного обождать.
Тут завхоз постучал в кабинет начальника отряда, и мы с Шурой зашли в комнату, где проходило собрание. У осужденных при виде молодой, статной и довольно привлекательной женщины глаза стали похожи на юбилейный рубль.
Зато Петро, развязно сидевший в первом ряду, сжался в комок и побледнел. Шура, не дав ему опомниться, коршуном налетела на своего непутевого мужа: «То це ти тут їси цвілі сухарі і спиш на соломі? А я дурна і повірила тобі. Позичила гроші, влізла в борги, щоб купити все, що ти просиш…». Затем, глотнув свежего воздуха, Шура продолжила свой гневный монолог: «Так ось тобі сала і ковбаси, а ось тобі куфайку і чоботи!» - и сунула Петру под нос две здоровенные дули. Все присутствующие в комнате будто онемели. А Шура, выпалив напоследок «Сиди тут голодний і мерзни, як вовчий хвіст…», направилась к выходу.
Зэки хохотали. И все это время Петро сидел ни живой ни мертвый.
Тем временем я вывел Шуру из зоны. От пережитых эмоций ее била дрожь. Торопливо отдав родственникам других осужденных скоропортящиеся продукты, Шура собралась уезжать. Я дал команду водителю дежурной машины подвезти ее на автовокзал. На прощание она сказала: «Спасибі вам, Володимире Івановичу. Вибачте, коли щось не так. Тепер я пересвідчилася, що з мого Петра толку не буде. Для чого дітям такий батько? Краще я сама буду їх ростити. І більше я на побачення до нього вже не приїду…». Затем со слезами она села в дежурную машину и уехала. А у меня на душе остался горький осадок.
Я вернулся в свой кабинет. Но тут без стука ворвался… Петро. И гневно заявил: «Що ви наробили! Тепер з мене регочуть всі зеки. Ще й жінка, мабуть, подасть на розлучення. Що мені тепер робити?».
«Возьмись за ум и докажи жене, что ты еще не совсем пропащий. Может, она тебя и простит», - что еще я мог ему посоветовать. И действительно, что?