Скрипка Беротти

Не в первый раз доносятся голоса с кафедры:
- Маэстро заведомо на стороне студентов. Жаловаться ему - себе дороже.
На досуге я задумался над природой такой моей слабости, даже защемило под ложечкой: поди, старею, теряю поводья, слабеют шенкеля.
И тут во сне пришло объяснение: привиделась целая история времен моей первой менторской зрелости, еще в районной музыкальной школе.
…Платон Макарович, дед Платон, и его семилетний спутник - оба приземистые, в похожих, как бы с чужого плеча, сорочках и - рука в руке.
- Это мой внук, Степашка. Ему на роду написано жить при скрипке.
Этих хуторского вида гостей мы принимали вместе с новым учителем, Аркадием Борисовичем, давним моим однокашником, непреуспевшим скрипачом областной филармонии, как бы ссыльным в провинции.
Аркадий скрепя сердце прослушивал мальчишку. Однако за спиной стоял я, и он вынужден был признать: слух, ритм, музыкальная память - отменные.
В сторонке Борисович все же размышлял вслух:
- Пацан неусидчив. Такие редко выдерживают пытку уроков. Месяц-другой походят и - поминай, как звали.
 Мое внимание раздваивалось: в то же время дед Платон своим сиплым баском подавал историю своего рода:
- Царствие небесное, батько мой от рождения незрячим был. Отдушиной и кормилицей его была скрипка. С бродячими лирниками ходил по святках да весельях, тешил селян. Приносил то мерку картошки, то клумак муки. Мамка у нас была пришлая, из города. Недокормила меня, ушла восвояси. Я еще ходить не научился, а в бубон колотил впопад. Чую - вся музыкальная удаль нашей родни перешла в Степашку. В хате, в чулане да на горе, скрипка лежит с деда-прадеда. Смычок худой, да научится внучек играть - достанем и волос, и канифоль. - Дед подошел ближе к нам. - Вы приходите погостить. Сядет солнышко, и приходите.
У меня всегда доминирует чувство над мыслью, не могу отделаться от обаяния живых, не стиснутых условностями людей.
В ряду мазанок, под толью, под камышом хата деда Платона выделялась выгоревшей, но ловко уложенной черепицей. В огороде начинался древний погост с замшелыми каменными крестами и памятниками, где-то с запавшими могилками и поросшим дерезой рвом.
Светелка чопорная, на окнах застиранные занавески, на полу домотканые дорожки, чисто и убого. У стола четыре колченогих табурета, на столе ароматное, тонко нарезанное сало, квашеные огурцы, краюха хлеба - все…
Удивили вареники. «Постолы», ухмыльнулся старик. И правда, в добрую кисть руки каждый, в кастрюльку вошло всего четыре, аккурат по числу пирующих, если прибавить внука.
Дед занимал нас делами рода Степашкиного. Все так же громко, видимо, превозмогая свою начальную глухоту, вещал:
- Родители этого вертуна подались на север, за длинным рублем. Как бы на год, а выходит, и два, и три.
Старик ножом-палашом рубил лук, потому не понять: слеза в глазу от воспоминаний или от сочных брызг.
- Степку им не отдам. Что ему в снегах ютиться, мерзлую картошку грызть? А тут и коза с молочком, и курица с яйцом. А еще - на своей скрипке научится!
Дед бросил нож на половине луковицы, подался за дверь, в чулан или «на гору», то есть на чердак. Внес кипу тряпья, развернул и поднял на ладонях видавший виды инструмент. Мне сразу ударило в голову: скрипка жила бурной жизнью, а останки лака свидетельствовали, что знала она и лучшие времена. На нижней деке - тонко выжженное клеймо мастера - BEROTTI.
 Да простят мне мои нынешние нахватанные аспиранты, но тогда я знал Страдивари, Амати, Гварнери, но имя некоего Беротти на заре моей педагогической деятельности мне не встречалось.
Аркадий же стянул губы в струнку, свел глаза к переносице и с небрежным видом принялся рассматривать инструмент. Начал с головки грифа, которая и мне показалась аляповатой, потом перевернул, стукнул пальцем о донышко. Тронул единственную слабую струну мезинцем. Я баянист, гитарист, ну, еще вокалом владею, в скрипках же полагаюсь на специалистов.
Аркадий почему-то кривился и говорил:
- Топорная работа… Если скрипичный мастер не сумел или поленился вырезать причудливую монограмму, это свидетельствует о невысоком профессионализме. - И, как бы отстраняя изящную скрипку, категорически добавил: - Музыкальной ценности этот инструмент не имеет. Интересен только как артефакт старины в какой-то бутафорской коллекции. Звук проверять не станем, смычка нет, струна всего одна...
Этот невезучий артист говорил так доброжелательно и убедительно, что даже я не сомневался в квалифицированной оценке нашей находки.
 - На той скрипке, - продолжал специалист, - внук учиться не сможет. Ему нужна скрипка-половинка.
 - Ну что ты скажешь! - застонал дед Платон. - Где я такую возьму, половинку!? Дело в деньгах неподъемное.
 Я уже собрался замять печаль, предложил поднять стопку в память бродячего музыканта, отца Платона. Но вдруг оживший Аркадий говорил:
- Да не печальтесь, Платон Маркович, я помогу вам. Есть у меня приятель, а у него хранится подходящая скрипка. Я подарю ее вашему внучку в честь нашей дружбы. - Красиво и снова убедительно сказано.
Старик Платон бочком ходил вокруг благодетеля, видимо, прятал мокрые глаза, и говорил, говорил то, что знал и что было ему близким: о слепом отце, одаренном музыканте со своей, народной школой, которому поклонялись заезжие богачи, одаривали одежонкой, даже вот этот инструмент кто-то подарил на гулянии. Потом о мечте увидеть внука перед большим скоплением слушателей, где-то на свадьбе или впрямь уж на ярмарке. До городской сцены, тем более до кастингов-конкурсов его ум не допрыгивал. И вдруг старик взял отцовскую древнюю скрипку, теплым жестом завернул ее в то же тряпье, из которого она выпала намедни, и протянул моему коллеге.
- Прими, Аркадий Борисович, как хочешь, хочь как подарок, хочь как взамен обещанной скрипки-половинки.
Аркадий отнекивался вяло, а когда зажал инструмент под мышкой, то сразу стал прощаться - дела, мол.
Чтобы размыть неловкую ситуацию, уже у ворот я отвлеченно спросил:
- А что, Платон Макарович, не смущает вас близкое соседство погоста да надгробий?
И услышал исконную мудрость:
- Мертвые уже ничего плохого не сделают. Ты, сынок, остерегайся живых. Это они могут и обмануть, и предать, и ударить в спину.
Боже, вот где с чистым простодушием соседствует такая глубинная мысль. Старик не знал, что он вскрыл всю суть текущей коллизии.
В музыкальной школе Степашка изменился в корне. Получив скрипку-половинку, он прикипел к ней душой, занимался истово, повторял уроки с упорством и наслаждением. Что-то сильно передалось ему от прадеда-деда и развилось в его время. Я привязался к парнишке, как к родному. Даже в город, на высокую должность не хотелось переезжать. Но - творческая карьера!..
Аркадий же Борисович намного раньше меня покинул наш райцентр, снова засветился в областном центре, а со временем и в столице.
Три года спустя, гуляя по Киеву, я наткнулся на афишу с его красочной физиономией и со знакомым, ловко приспособленным к рекламному имиджу именем. Я отправился на его концерт.
В белоснежной манишке и черном фраке Аркадий солировал виртуозно, я даже удивился, как это он не прижился в столицах смолоду. Самое же выразительное и красивое было - звучание его музыки. Я поверил, что хороший музыкант играет на скрипке гения. Бархатный тембр на низких струнах, яркие тона в среднем регистре, звонкие, поднебесные высокие ноты.
Совершенство инструмента и ликование исполнителя.
После концерта я зашел за кулисы к давнему приятелю. Поздравил. Присмотрелся к скрипке. Аркадий был откровенным до наглости. Не только сознался, что скрипка деда Платона - золотой клад, но и в подробностях докладывал, как он собирал материалы по биографии этого сказочного инструмента. Корпус инструмента, то есть то, что рождает и возносит звук, создал известный в свое время мастер Беротти. Дальнейшие сведения коллеги: мол, незаконченной осталась только головка грифа. Ее-то и приладил наскоро ученик Беротти, видимо, не слишком одаренный, - все это уже меня не занимало. Я думал о нравах моих современников…
А еще во мне нарождалась та истинная любовь к малым и взрослым моим ученикам, которым не даны инструменты великих мастеров, но дан истинный народный талант. И, не раскладывая события и людей по полочкам, не выбирая, - свой и чужой, родовитый или слепец, - я понял, что с той минуты каждый ученик - мое дитя. И уж защиту во мне найдет каждый из них в любой житейской коллизии. Так живу, за то и получаю упреки и непонимание, мол, жаловаться учителю на ученика, кому - маэстро? Себе хуже! Пускай! На то мы учителя, чтобы извлечь стоящее дитя из бедности и бесправия и поднять в люди!
Ношу с собой затаенную боль: по родовому праву на скрипке прадеда должен бы играть Степашка. Увы, жизнь пока что - всего лишь наша жизнь, а люди… нам их растить.

Леонид ИВАНОВ, журналист (Симферополь), «Обком»