Владимир Пучков. И это все о нем
Владимир Пучков родился в 1950 году. По профессии журналист, главный редактор газеты «Вечерний Николаев».
Как поэт начал публиковаться в конце 60-х. Стихи и поэтические переводы с украинского печатались во многих журналах и поэтических антологиях. Автор сборников «Азбука музыки» (Киев, 1984), «Парусный цех» (Одесса, 1988), «Видимо-невидимо» (Киев, 1989), «Вечерний чай» (Николаев, 1998), «Штрафная роща» (Николаев, 2005), «На стыке моря и лимана» (2009). В соавторстве с известным украинским поэтом Дмитрием Креминем в 2009 году подготовил и издал книгу взаимопереводов «Два берега» (на русском, украинском и английском языках). Стихи Владимира Пучкова переведены на украинский, английский, китайский и другие языки. Член Союзов писателей Украины и России. Лауреат Всеукраинской литературной премии имени Николая Ушакова (2005) и премии «Планета поэта» имени Леонида Вышеславского (2009). Лауреат международного Волошинского конкурса поэзии «Коктебель-2008». В 2009 году стал победителем всеукраинского поэтического турнира «Пушкинская осень в Одессе» с присвоением титула «Король поэтов». Имеет почетное звание «Заслуженный журналист Украины».
Времена лета
И это все - о нем? И это - далеко не все… Владимир Пучков родился ровно шестьдесят лет назад - в тот самый удивительный день марта, когда повсюду - в лесах, полях и даже на обочинах, закопченных автомобильной гарью, просыпаются-пробиваются из-под снега, сквозь лед и грязь, первые весенние цветы.
И ты вдруг понимаешь: скоро лето.
Скоро все будет хорошо! Не верите? А выходите на Набережную - именно 15 марта, из года в год, здесь, среди голых еще кустов сирени, расцветают крокусы. Маленькая, непобедимая поляна, которую не в силах затоптать ни бегуны-спортсмены, ни водители собачек, ни молодняк с пивными бутылками… Они цветут!
Как, несмотря ни на что, цветут орхидеи на Кинбурне - в волшебном месте, без которого поэт и рыбак Пучков уже давно не мыслит своей жизни. Как цветут ромашки на его крохотной, выжигаемой знойным солнцем дотла, даче… Солнце, небо, море - это и есть его поэзия. Он - человек-лето! Он просто не мог не стать поэтом… Хотите знать о нем все - читайте его стихи.
Отмель
Утром лежишь, золотая от сна,
Свежая, нежная…
Ты мне насквозь, до песчинки, ясна,
Отмель прибрежная.
Илом летучим вспухают следы,
Стайка щекочется…
Завтра достигну глубокой воды,
Нынче - не хочется.
Чиркнет пунктиром по глади голыш…
Хоть бы не отняли
Чуткую пустошь, слепящую тишь
Утренней отмели!
Покровская Ожина
В фокусных переплетах
окон, как в фотораме,
пчелы в небесных сотах -
звезды над хуторами.
Ноет в калитке тихо
сорванная пружина,
боком шуршит ежиха -
там, где живет Ожина.
Кто на подворье ступит -
брови Ожина супит,
ловит она на слове,
любит она - до крови.
Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба!
Там, где верста до моря,
дальше - верста до неба.
Трудно в шаланде зыбкой,
даже в мечте ребячьей,
плыть не заветной рыбкой,
а сиротой рыбачьей,
с нежностью притаенной
раннего ждать заката
дочерна прокаленной
дочери интерната.
Круто моряна солит,
ловко Ожина ранит:
не подпускает - колет,
вцепится - не отстанет.
Плети навскидку мечет,
когти в засаде точит -
болью Ожина лечит,
счастья Ожина хочет.
Может, в избытке сладкой
ягоды навязалось?
Тот отпускник с палаткой:
что-то в нем - показалось...
Дивным косила оком,
шагом дразнила шатким,
щедро поила соком -
черным, дремучим, сладким.
Нежностью тяжелела,
встречным теплом живилась,
жалила - и жалела,
жалилась - и журилась:
«Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба!
Если верста до моря -
значит, верста до неба…»
Утром смыкала створки,
разом смывала в море -
от интернатской хлорки
до инфернальной хвори!
И в низовой ветрянке
как-то отсохло сдуру
все, что привил по пьянке
нежный залетный гуру.
Волосы в узел стянет,
губы до слез кусая,
выйдет к лиману,
станет
в мокрый песок босая.
Дышит тепло овечье,
ноги в щекотке дафний…
Оспинка на предплечье -
след от прививки давней.
Штрафная роща
Налегке, черны и тощи,
мы живем в ольховой роще
на приморских хуторах,
на двенадцати ветрах.
В доме чище -
в роще проще:
гуще воздух, тени резче.
Вещи сны,
поскольку в роще
не отягощают вещи.
Утром облачки румяны,
ловит наш ольховый храм
огнедышащей моряны
волхованье по верхам.
Лишь мобильник заколдован -
будто некий мистер икс,
выставляя встречный иск,
глушит голос закордонный -
рваный вой, морзянки писк.
Меня кто-то набирает -
но морзянка напирает.
(Средь лапчаток и пыреев
схемы ямбов и хореев
дивным пеньем марсианки
отпечатались в морзянке).
В комбинациях цифири
зашифрована война.
То ли глючит от чифири,
то ли ключ пропал в эфире:
«Нету связи, старшина!..»
В рощу брошен был когда-то
взвод саперов из штрафбата.
Пили вяло.
Пилы выли.
У саперов спины в мыле.
Лес пошел на блиндажи.
Блин, дожить бы не по лжи!..
Что вы, тетки, слезы льете -
взвод, как роща, мертв уже.
Всех накрыло при налете
в том ольховом блиндаже.
Колыхнется занавеска
в близлежащем из жилищ...
Эта роща - дочь подлеска,
что взошел от корневищ.
Не ольховник, а могильник.
Лучше вырубить мобильник!..
Хутор степью окантован,
и от пней, что в два обхвата,
тянет руки лес фантомный
за обмотками штрафбата.
Ракушка
Я тебя выбрал из тысяч, и тысяч,
и тысяч -
там, где моряна,
солеными космами тычась,
будто старьевщица,
вялым круженьем руки
перебирает пустые свои черепки,
там, где на солнце искрит
перламутровой крошкой
хрусткий мысок за дощатой
артельной сторожкой
и, желтоват,
как медовый налив кураги,
катится к вечеру край курая и куги.
Я тебя выбрал из тысяч
и тысяч ракушек -
хрупких ледышек, витушек,
румяных простушек,
смуглых ладошек,
сложенных играть в перстенек…
В сонмище томных красавиц -
тебя подстерег.
В солнечной пустоши, где,
воспаленные солью,
крепко взялись в хоровод
ставниковые колья,
я тебя выбрал из тысяч,
и тысяч, и ты -
взвихренным кружевом
окаменелого танца
кажешь бесстыдный испод
розоватого глянца...
Кануло лето.
Пусты твои недра, пусты.
Обжинки
Молчу, обжегшись о традицию:
горит пожнивная стерня,
сухую землю отродившую
ползучим заревом черня.
В соломенные переулочки
погромный гул валит, пунцов -
вздымают крылья перепелочки,
сзывая огненных птенцов!
И, судорожно вздернув плечики,
посмертной нотою звеня,
из-под колес летят кузнечики
живыми брызгами огня!
Спешат уйти ежи и полозы
в застенки брошенных кошар,
но им навстречу лесополосы
сухой прикапливают жар -
и золотыми виснет сотами
воспламененная листва,
и дымными коловоротами
уходят в небо дерева!
Мое пристанище порушено:
гляжу из дымной пелены -
холмы ольвийские в Парутино
дурным огнем опалены!..
О чем молчим ночами лунными
на плоской тверди нежилой?
Мы были гетами и гуннами,
а стали хлебом и золой.
Пока ножи за голенищами
голодной завистью горят,
мы будем вечно полунищими -
косоворотный продотряд!
Кочуй, кучумье племя хамово -
подножный прах взойдет с нуля…
На сотню верст, до моря самого, -
горит, горит, горит земля!
***
Есть стихи - антикварная лавка,
где на полках - холодные бюсты,
не узнать их - пожалуй, неловко,
а потом - отвернулся, и баста!..
Эта рифма - витая булавка,
коей сколоты Джойсы и Прусты,
эта фирма - заманка, уловка,
помесь мрамора и пенопласта.
Боги носят пурпурные тоги -
муза треплет базарные джинсы:
ей корсеты убогие туги,
в свитерке предпочтительней шансы.
Ведь стихи - не златые чертоги,
а скорее - контактные линзы.
В них фонарики светят из вьюги,
и осями сверчат дилижансы.
Времена лета
И это все - о нем? И это - далеко не все… Владимир Пучков родился ровно шестьдесят лет назад - в тот самый удивительный день марта, когда повсюду - в лесах, полях и даже на обочинах, закопченных автомобильной гарью, просыпаются-пробиваются из-под снега, сквозь лед и грязь, первые весенние цветы. И ты вдруг понимаешь: скоро лето.
Скоро все будет хорошо! Не верите? А выходите на Набережную - именно 15 марта, из года в год, здесь, среди голых еще кустов сирени, расцветают крокусы. Маленькая, непобедимая поляна, которую не в силах затоптать ни бегуны-спортсмены, ни водители собачек, ни молодняк с пивными бутылками… Они цветут!
Как, несмотря ни на что, цветут орхидеи на Кинбурне - в волшебном месте, без которого поэт и рыбак Пучков уже давно не мыслит своей жизни. Как цветут ромашки на его крохотной, выжигаемой знойным солнцем дотла, даче… Солнце, небо, море - это и есть его поэзия. Он - человек-лето! Он просто не мог не стать поэтом… Хотите знать о нем все - читайте его стихи.
Отмель
Утром лежишь, золотая от сна,
Свежая, нежная…
Ты мне насквозь, до песчинки, ясна,
Отмель прибрежная.
Илом летучим вспухают следы,
Стайка щекочется…
Завтра достигну глубокой воды,
Нынче - не хочется.
Чиркнет пунктиром по глади голыш…
Хоть бы не отняли
Чуткую пустошь, слепящую тишь
Утренней отмели!
Покровская Ожина
В фокусных переплетах
окон, как в фотораме,
пчелы в небесных сотах -
звезды над хуторами.
Ноет в калитке тихо
сорванная пружина,
боком шуршит ежиха -
там, где живет Ожина.
Кто на подворье ступит -
брови Ожина супит,
ловит она на слове,
любит она - до крови.
Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба!
Там, где верста до моря,
дальше - верста до неба.
Трудно в шаланде зыбкой,
даже в мечте ребячьей,
плыть не заветной рыбкой,
а сиротой рыбачьей,
с нежностью притаенной
раннего ждать заката
дочерна прокаленной
дочери интерната.
Круто моряна солит,
ловко Ожина ранит:
не подпускает - колет,
вцепится - не отстанет.
Плети навскидку мечет,
когти в засаде точит -
болью Ожина лечит,
счастья Ожина хочет.
Может, в избытке сладкой
ягоды навязалось?
Тот отпускник с палаткой:
что-то в нем - показалось...
Дивным косила оком,
шагом дразнила шатким,
щедро поила соком -
черным, дремучим, сладким.
Нежностью тяжелела,
встречным теплом живилась,
жалила - и жалела,
жалилась - и журилась:
«Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба!
Если верста до моря -
значит, верста до неба…»
Утром смыкала створки,
разом смывала в море -
от интернатской хлорки
до инфернальной хвори!
И в низовой ветрянке
как-то отсохло сдуру
все, что привил по пьянке
нежный залетный гуру.
Волосы в узел стянет,
губы до слез кусая,
выйдет к лиману,
станет
в мокрый песок босая.
Дышит тепло овечье,
ноги в щекотке дафний…
Оспинка на предплечье -
след от прививки давней.
Штрафная роща
Налегке, черны и тощи,
мы живем в ольховой роще
на приморских хуторах,
на двенадцати ветрах.
В доме чище -
в роще проще:
гуще воздух, тени резче.
Вещи сны,
поскольку в роще
не отягощают вещи.
Утром облачки румяны,
ловит наш ольховый храм
огнедышащей моряны
волхованье по верхам.
Лишь мобильник заколдован -
будто некий мистер икс,
выставляя встречный иск,
глушит голос закордонный -
рваный вой, морзянки писк.
Меня кто-то набирает -
но морзянка напирает.
(Средь лапчаток и пыреев
схемы ямбов и хореев
дивным пеньем марсианки
отпечатались в морзянке).
В комбинациях цифири
зашифрована война.
То ли глючит от чифири,
то ли ключ пропал в эфире:
«Нету связи, старшина!..»
В рощу брошен был когда-то
взвод саперов из штрафбата.
Пили вяло.
Пилы выли.
У саперов спины в мыле.
Лес пошел на блиндажи.
Блин, дожить бы не по лжи!..
Что вы, тетки, слезы льете -
взвод, как роща, мертв уже.
Всех накрыло при налете
в том ольховом блиндаже.
Колыхнется занавеска
в близлежащем из жилищ...
Эта роща - дочь подлеска,
что взошел от корневищ.
Не ольховник, а могильник.
Лучше вырубить мобильник!..
Хутор степью окантован,
и от пней, что в два обхвата,
тянет руки лес фантомный
за обмотками штрафбата.
Ракушка
Я тебя выбрал из тысяч, и тысяч,
и тысяч -
там, где моряна,
солеными космами тычась,
будто старьевщица,
вялым круженьем руки
перебирает пустые свои черепки,
там, где на солнце искрит
перламутровой крошкой
хрусткий мысок за дощатой
артельной сторожкой
и, желтоват,
как медовый налив кураги,
катится к вечеру край курая и куги.
Я тебя выбрал из тысяч
и тысяч ракушек -
хрупких ледышек, витушек,
румяных простушек,
смуглых ладошек,
сложенных играть в перстенек…
В сонмище томных красавиц -
тебя подстерег.
В солнечной пустоши, где,
воспаленные солью,
крепко взялись в хоровод
ставниковые колья,
я тебя выбрал из тысяч,
и тысяч, и ты -
взвихренным кружевом
окаменелого танца
кажешь бесстыдный испод
розоватого глянца...
Кануло лето.
Пусты твои недра, пусты.
Обжинки
Молчу, обжегшись о традицию:
горит пожнивная стерня,
сухую землю отродившую
ползучим заревом черня.
В соломенные переулочки
погромный гул валит, пунцов -
вздымают крылья перепелочки,
сзывая огненных птенцов!
И, судорожно вздернув плечики,
посмертной нотою звеня,
из-под колес летят кузнечики
живыми брызгами огня!
Спешат уйти ежи и полозы
в застенки брошенных кошар,
но им навстречу лесополосы
сухой прикапливают жар -
и золотыми виснет сотами
воспламененная листва,
и дымными коловоротами
уходят в небо дерева!
Мое пристанище порушено:
гляжу из дымной пелены -
холмы ольвийские в Парутино
дурным огнем опалены!..
О чем молчим ночами лунными
на плоской тверди нежилой?
Мы были гетами и гуннами,
а стали хлебом и золой.
Пока ножи за голенищами
голодной завистью горят,
мы будем вечно полунищими -
косоворотный продотряд!
Кочуй, кучумье племя хамово -
подножный прах взойдет с нуля…
На сотню верст, до моря самого, -
горит, горит, горит земля!
***
Есть стихи - антикварная лавка,
где на полках - холодные бюсты,
не узнать их - пожалуй, неловко,
а потом - отвернулся, и баста!..
Эта рифма - витая булавка,
коей сколоты Джойсы и Прусты,
эта фирма - заманка, уловка,
помесь мрамора и пенопласта.
Боги носят пурпурные тоги -
муза треплет базарные джинсы:
ей корсеты убогие туги,
в свитерке предпочтительней шансы.
Ведь стихи - не златые чертоги,
а скорее - контактные линзы.
В них фонарики светят из вьюги,
и осями сверчат дилижансы.