Военная любовь

Легкий весенний ветерок навевает запахи пробуждения природы, и душа наполняется радостью. Все весной кричит о любви. Зацвел и барвинок возле моих ворот. Любуюсь этим зелено-голубым чудом. Возле меня останавливается старик. Я уже несколько раз видела его. Одет в темный костюм с орденской планкой на груди. Окидывая взглядом пышную елочку, усыпанную красноватыми молоденькими шишечками, он любовался деревом. И вот теперь остановился, заговорил:
- Ишь ты, как разросся, расцвел! Красиво. Давно я не видел цветущего барвинка. С войны. Наверное, мало кто его сажает здесь…
- Я привезла с Киевщины, с моей родины.
Мужчина печально вздохнул:
- Никогда не забывал я о тех молодых военных годах, особенно о той встрече, которая в один миг перевернула всю мою жизнь, навсегда оставив зарубку в сердце и в памяти…
Так я познакомилась с Петром Николаевичем Бойко. Мы присели на скамейку, и он поведал мне свою историю солдатской любви.

- Нас остается совсем мало, старых фронтовых окопников. Не за горами уже день Последнего солдата. Но вспоминается не только война. На ней мы ведь жили. Радовались, писали письма, очень редко, но случалась и любовь. Вот и меня настигла она на войне. Единственная за всю жизнь, как оказалось. Вот как оно бывает…
…Полк целую неделю квартировал в городке под Сандомиром. Батальоны, потрепанные в боях, принимали пополнение, солдаты мылись. Только разведчики, пользуясь особыми свободами и тем, что их начальника капитана Волкова то и дело вызывали на разные совещания, спали до полудня.
Петька Бойко, когда снимались с передовой, планировал отсыпаться суток двое. Но к обеду второго дня не выдержал. Встал, начистил сапоги и отправился в санроту. Помкомвзвода сказал, что ему необходимо встретится с одной знакомой, землячкой.
У госпитальных палаток долго выжидал, пока выйдет знакомая. Землячка, давняя Петькина пассия, заметила его в палаточном окошке и вышла нехотя. Петька «запел» соловьем. Но договорить она ему не дала и сердито выдохнула:
- За такую вашу неверность… видеть не хочу. И спирта больше ни капли.
Петька понял: тут выпить не дадут. Неудачу он предвидел и потому взял пару новеньких трикотажных обмоток и брючный, похожий на фитиль, ремень. Обмотки в разоренных войной селах хозяйки брали на чулки, а ремни распускали на нитки. За такое богатство пара бутылок самогона была обеспечена. Товарообмен проходил у крепкого дома под высокой черепичной крышей. На стук вышла молоденькая полногрудая красавица с черными глазами:
- Цо пан хоче? - спросила она.
Он показал дефицитные обмотки и ремень.
- О, разумеем, - улыбалась девушка, скрываясь за дверью.
Вернулась с двумя бутылками, заткнутыми кукурузными початками. Солдат принял их, но уходить не хотелось. Чувствовал, что краснеет, и не знал, как продолжить разговор, чтобы еще раз увидеть черноглазую. И он затараторил:
- Клуб, танцы, вечером… Хорошо?
Красавица озорно засмеялась, погрозила пальцем и упорхнула за дверь. Было непонятно: придет она или не придет?
Разливая самогон, Петька хвастался во взводе.
- В жизни такую не видал, лучше, чем в кино. Так и сказала: «Приду, Петя. Почему не прийти?»
Под вечер Бойко пораньше помчался в клуб, а друг его - Василий Фадеевич - подряд две смены стоял на часах. Странная была у них дружба. Фадеевич, степенный пятидесятилетний колхозник состоял при разведчиках ездовым, возил их пожитки. Петька - отчаюга из группы захвата, молодой, избалованный опасной, но вольной жизнью, двадцатилетний парень, знал только одну заботу - в житейских делах держаться поближе к Фадеевичу. Он старался везде быть рядом - хоть в окопе, хоть на постое. На дежурство так старался угодить, чтоб менял его Фадеевич. И тот его постоянно выручал, прикрикивая, оберегал. Что поделаешь, какое ни есть балованное дитя, а свое. Вечером, едва стемнело, Петька прокрался огородами в сад и до рассвета простоял там с хорошенькой Ядзей. Прошла еще неделя-другая. Петькина любовь уже получила широкую огласку. Лукаво перемигиваясь, разведчики многозначительно спрашивали:
- Ну, как?
Парень отмалчивался. Ему не везло. Не сдавалась Ядзя ласкам заезжего солдата, ненасытным его поцелуям. Кутала в шаль белую шею, упирала ему в грудь тугие локти.
Как-то, вернувшись домой, Петр пролез в окно, разбудил Фадеевича и зашептал ему на ухо:
- Толкует, чтоб женился. Потом, говорит, я вся твоя.
- Стало быть, крепкая девка?
- Ну, да! И как женишься, если, во-первых, война, а во-вторых, она заграничная и по-нашему не понимает?
Василий Фадеевич свернул цигарку, долго раскуривал ее, что-то соображал, потом подсел к Петьке на кровать и повел речь издали:
- Вишь ты, Бог отпустил человеку на жизнь всего по норме. И, значит, чтоб жениться, чтоб детей родить, даже сколько слов сказать.
Закончил он свою мысль тем, что парню есть расчет жениться на Ядзе.
- И потом дело такое, что опять на фронт двинем, а там просто могут убить. Живой останешься - еще лучше. Через месяц-другой войне конец, забирай свою кралю и домой, - подвел черту Фадеевич.
На женитьбу Петр клюнул. Вот только надо все устроить тихо, чтоб не узнал капитан.
В воскресенье Петька и Фадеевич пошли свататься. Несмотря на холодное утро, жених без шинели. Шагал он торопливо, позвякивающие медали прикрывал ладонью, чтобы знакомые солдаты не удивились обилию его наград. Было их много: собирал со всего отделения. Принарядился и сват. Под шинелью у него красовались четыре одинаковые медали «За оборону Кавказа».
Отец Ядзи, сам бывалый солдат, когда-то служивший в русской армии, встречал гостей чин-чином. А сияющая счастьем Ядзя без конца подставляла закуски.
Когда сват между чарками изложил Петькины достоинства, перечислил все подвиги, осторожный хозяин спросил:
- Какой веры придерживается пан Петр?
- Что-что? - не сразу понял жених.
- Христианин будете или по-восточному…
- Нет! Это вы бросьте, отец!..
- Говори, дурень, что православный, - пнул Фадеевич Петьку под столом.
- Отстань! - вскипел жених. - Пошли отсюда…
Глубокой ночью он не выдержал, опять побежал в сад, где давно ждала его заплаканная Ядзя, а утром хмуро сказал старому другу:
- Охмуряет она меня. Католичество, - говорит, - принимай. Отец, мол, говорит, хоть он и военный герой, а иначе замуж не отдаст. В общем, согласился я. Ладно, черт с ним, не присяга все-таки. Только братва б не узнала, а то засмеют.
…Принимать «истинную католическую веру» и освящать бракосочетание Петька явился потихоньку, даже без старого солдата. Свату было поручено привести самых верных друзей в дом Ядзи, прямо к началу свадебного пира.
Петька запомнил только, как они в первые минуты за столом кричали «горько!». Дальше все было, как в дыму. Кто-то пел, что-то танцевали смешное, потом Ядзя танцевала, и все хлопали в ладоши.
Проснулся Петр от настойчивого стука в окно. Где-то труба выпевала сбор.
- Скорей вставай! - барабанил Василий Фадеевич. - Полк снимается…
Петька оделся, поцеловал сонную Ядзю и ушел. Над местечком занималось утро.
…Той весной тяжело раненого в ногу провез его санпоезд назад через половину Германии, через всю Польшу. Судьба забросила в приморский Новороссийск. После войны он остался там слесарем на заводе, закончил техникум. Женился поздно, но семьи не получилось. Жена тихая, спокойная женщина, все чаще говорила ему: «Хороший ты человек, а сердце у тебя холодное».
Она не знала, что Петру без конца снится сон: Ядзя такая же, как в ту ночь, будто что-то медленно говорит ему, а он не поймет что…
Жена однажды услышала, как сонный Петр повторял чье-то имя. Ушла. Так они и не жили вместе, и не разводились официально. А единственная дочка жила то с матерью, то с отцом. Потом мать снова вышла замуж, а отец так больше и не женился.
А через несколько лет два вечера хромой турист из Украины выходил из маленькой гостиницы польского местечка под Сандомиром и прогуливался от угла до старого дома с крутой черепичной крышей. На второй день в глубине двора, заплетенного зеленым барвинком, Петр Николаевич увидел стол и за ним семью. Черноокая женщина, две похожие на нее девочки и парень - точь-в-точь он, Петька. Те же светлые вихри, те же голубые глаза… Спиной сидел мужчина, которому Ядзя наливала чай.
…Хромой мужчина смотрел на них долго-долго, потом пошел собирать чемодан…
Закончив рассказ, старый солдат облегченно вздохнул:
- А ведь я впервые рассказываю так подробно о своей любви…
Петр Николаевич ушел на войну осенью 1941 года добровольцем, восемнадцатилетним парнем. Потерял на войне своих друзей, родных, здоровье, но все равно считает себя счастливым человеком, потому что защищал Родину, исполнил свой долг до конца.
- А с вашими товарищами-однополчанами общаетесь?
- Да куда там! Погибли многие, особенно в последнюю весну… И Фадеевич, друг мой преданный. А я вот ранен был.
Сколько лет прошло с той весны, а я часто вспоминаю Фадеевича, его наставления, опеку, он так хотел, чтобы я был счастлив с Ядзей… А вы знаете, я действительно очень изменился. И изменила меня любовь к Ядзе и, конечно же, война… Пережитое…
Мы помолчали. Потом я спросила:
- А как в Новом Буге оказались?
- Дочка моя после института получила направление сюда. Замуж тут вышла, внучат родила. Помогаю я им, часто приезжаю…
Выйдя на пенсию, Петр Николаевич целиком отдался любимому делу, о котором мечтал с молодых лет, - живописи.
- С детства неплохо рисовал. А в госпитале встретился с художником. Он тоже был ранен, но когда окреп немного, часто во дворе рисовал. Мы подружились, и он, видя мою заинтересованность, дал мне несколько уроков.
Живопись помогает ему жить. Большую часть своих картин дарит друзьям и знакомым. Ведь «жить» и «писать» для него - теперь синонимы.
Вчера Петр Николаевич принес мне небольшую картину. На ней весна, опушка леса, на переднем плане молодая ель, укрытая красноватыми шишечками, а под ней цветущий барвинок…